Стихи

Иосиф Бродский Из Школьной антологии (1969)  
1. Э. Ларионова Э. Ларионова. Брюнетка. Дочь полковника и машинистки. Взглядом напоминала взгляд на циферблат. Она стремилась каждому помочь. Однажды мы лежали рядом на пляже и крошили шоколад. Она сказала, поглядев вперед, туда, где яхты не меняли галса, что если я хочу, то я могу. Она любила целоваться. Рот напоминал мне о пещерах Карса. Но я не испугался. Берегу воспоминанье это, как трофей, уж на каком-то непонятном фронте отбитый у неведомых врагов. Любитель сдобных баб, запечный котофей, Д. Куликов возник на горизонте, на ней женился Дима Куликов. Она пошла работать в женский хор, а он трубит на номерном заводе. Он -- этакий костистый инженер... А я все помню длинный коридор и нашу свалку с нею на комоде. И Дима -- некрасивый пионер. Куда все делось? Где ориентир? И как сегодня обнаружить то, чем их ипостаси преображены? В ее глазах таился странный мир, еще самой ей непонятный. Впрочем, не понятый и в качестве жены. Жив Куликов. Я жив. Она -- жива. А этот мир -- куда он подевался? А может, он их будит по ночам?.. И я все бормочу свои слова. Из-за стены несутся клочья вальса, и дождь шумит по битым кирпичам... 2. О. Поддобрый Олег Поддобрый. У него отец был тренером по фехтованью. Твердо он знал все это: выпады, укол. Он не был пожирателем сердец. Но, как это бывает в мире спорта, он из офсайда забивал свой гол. Офсайд был ночью. Мать была больна, и младший брат вопил из колыбели. Олег вооружился топором. Вошел отец, и началась война. Но вовремя соседи подоспели и сына одолели вчетвером. Я помню его руки и лицо, потом -- рапиру с ручкой деревянной: мы фехтовали в кухне иногда. Он раздобыл поддельное кольцо, плескался в нашей коммунальной ванной... Мы бросили с ним школу, и тогда он поступил на курсы поваров, а я фрезеровал на "Арсенале". Он пек блины в Таврическом саду. Мы развлекались переноской дров и продавали елки на вокзале под Новый Год. Потом он, на беду, в компании с какой-то шантрапой взял магазин и получил три года. Он жарил свою пайку на костре. Освободился. Пережил запой. Работал на строительстве завода. Был, кажется, женат на медсестре. Стал рисовать. И будто бы хотел учиться на художника. Местами его пейзажи походили на -- на натюрморт. Потом он залетел за фокусы с больничными листами. И вот теперь -- настала тишина. Я много лет его не вижу. Сам сидел в тюрьме, но там его не встретил. Теперь я на свободе. Но и тут нигде его не вижу. По лесам он где-то бродит и вдыхает ветер. Ни кухня, ни тюрьма, ни институт не приняли его, и он исчез. Как Дед Мороз, успев переодеться. Надеюсь, что он жив и невредим. И вот он возбуждает интерес, как остальные персонажи детства. Но больше, чем они, невозвратим. 3. Т. Зимина Т. Зимина, прелестное дитя. Мать -- инженер, а батюшка -- учетчик. Я, впрочем, их не видел никогда. Была невпечатлительна. Хотя на ней женился пограничный летчик. Но это было после. А беда с ней раньше приключилась. У нее был родственник. Какой-то из райкома. С машиною. А предки жили врозь. У них там было, видимо, свое. Машина -- это было незнакомо. Ну, с этого там все и началось. Она переживала. Но потом дела пошли как будто на поправку. Вдали маячил сумрачный грузин. Но вдруг он угодил в казенный дом. Она же -- отдала себя прилавку в большой галантерейный магазин. Белье, одеколоны, полотно -- ей нравилась вся эта атмосфера, секреты и поклонники подруг. Прохожие таращатся в окно. Вдали -- Дом Офицеров. Офицеры, как птицы, с массой пуговиц, вокруг. Тот летчик, возвратившись из небес, приветствовал ее за миловидность. Он сделал из шампанского салют. Замужество. Однако в ВВС ужасно уважается невинность, возводится в какой-то абсолют. И этот род схоластики виной тому, что она чуть не утопилась. Нашла уж мост, но грянула зима. Канал покрылся коркой ледяной. И вновь она к прилавку торопилась. Ресницы опушила бахрома. На пепельные волосы струит сияние неоновая люстра. Весна -- и у распахнутых дверей поток из покупателей бурлит. Она стоит и в сумрачное русло глядит из-за белья, как Лорелей. 4. Ю. Сандул Ю. Сандул. Добродушие хорька. Мордашка, заострявшаяся к носу. Наушничал. Всегда -- воротничок. Испытывал восторг от козырька. Витийствовал в уборной по вопросу, прикалывать ли к кителю значок. Прикалывал. Испытывал восторг вообще от всяких символов и знаков. Чтил титулы и звания, до слез. Любил именовать себя "физорг". Но был старообразен, как Иаков, считал своим бичем фурункулез. Подвержен был воздействию простуд, отсиживался дома в непогоду. Дрочил таблицы Брадиса. Тоска. Знал химию и рвался в институт. Но после школы загремел в пехоту, в секретные подземные войска. Теперь он что-то сверлит. Говорят, на "Дизеле". Возможно и неточно. Но точность тут, пожалуй, ни к чему. Конечно, специальность и разряд. Но, главное, он учится заочно. И здесь мы приподнимем бахрому. Он в сумерках листает "Сопромат" и впитывает Маркса. Между прочим, такие книги вечером как раз особый источают аромат. Не хочется считать себя рабочим. Охота, в общем, в следующий класс. Он в сумерках стремится к рубежам иным. Сопротивление металла в теории приятнее. О да! Он рвется в инженеры, к чертежам. Он станет им, во что бы то ни стало. Ну, как это... количество труда, прибавочная стоимость... прогресс... И вся эта схоластика о рынке... Он лезет сквозь дремучие леса. Женился бы. Но времени в обрез. И он предпочитает вечеринки, случайные знакомства, адреса. "Наш будущий -- улыбка -- инженер". Он вспоминает сумрачную массу и смотрит мимо девушек в окно. Он одинок на собственный манер. Он изменяет собственному классу. Быть может, перебарщиваю. Но использованье класса напрокат опаснее мужского вероломства. -- Грех молодости. Кровь, мол, горяча. -- я помню даже искренний плакат по поводу случайного знакомства. Но нет ни диспансера, ни врача от этих деклассированных, чтоб себя предохранить от воспаленья. А если нам эпоха не жена, то чтоб не передать такой микроб из этого -- в другое поколенье. Такая эстафета не нужна. 5. А. Чегодаев А. Чегодаев, коротышка, врун. Язык, к очкам подвешенный. Гримаса сомнения. Мыслитель. Обожал касаться самых задушевных струн в сердцах преподавателей -- вне класса. Чем покупал. Искал и обнажал пороки наши с помощью стенной с фрейдистским сладострастием (границу меж собственным и общим не провесть). Родители, блистая сединой, доили знаменитую таблицу. Муж дочери создателя и тесть в гостиной красовались на стене и взапуски курировали детство то бачками, то патлами брады. Шли дни, и мальчик впитывал вполне полярное величье, чье соседство в итоге принесло свои плоды. Но странные. А впрочем, борода верх одержала (бледный исцелитель курсисток русских отступил во тьму): им овладела раз и навсегда романтика больших газетных литер. Он подал в Исторический. Ему не повезло. Он спасся от сетей, расставленных везде военкоматом, забился в угол. И в его мозгу замельтешила масса областей познания: Бионика и Атом, проблемы Астрофизики. В кругу своих друзей, таких же мудрецов, он размышлял о каждом варианте: какой из них эффектнее с лица. Он подал в Горный. Но в конце концов нырнул в Автодорожный, и в дисканте внезапно зазвучала хрипотца: "Дороги есть основа... Такова их роль в цивилизации... Не боги, а люди их... Нам следует расти..." Слов больше, чем предметов, и слова найдутся для всего. И для дороги. И он спешил их все произнести. Один, при росте в метр шестьдесят, без личной жизни, в сутолоке парной чем мог бы он внимание привлечь? Он дал обет, предания гласят, безбрачия -- на всякий, на пожарный. Однако покровительница встреч Венера поджидала за углом в своей миниатюрной ипостаси -- звезда, не отличающая ночь от полудня. Женитьба и диплом. Распределенье. В очереди к кассе объятья новых родственников: дочь! Бескрайние таджикские холмы. Машины роют землю. Чегодаев рукой с неповзрослевшего лица стирает пот оттенка сулемы, честит каких-то смуглых негодяев. Слова ушли. Проникнуть до конца в их сущность он -- и выбраться по ту их сторону -- не смог. Застрял по эту. Шоссе ушло в коричневую мглу обоими концами. Весь в поту, он бродит ночью голый по паркету не в собственной квартире, а в углу большой земли, которая -- кругла, с неясной мыслью о зеленых листьях. Жена храпит... о Господи, хоть плачь... Идет к столу и, свесясь из угла, скрипя в душе и хорохорясь в письмах, ткет паутину. Одинокий ткач. 6. Ж. Анциферова Анциферова. Жанна. Сложена была на диво. В рубенсовском вкусе. В фамилии и имени всегда скрывалась офицерская жена. Курсант-подводник оказался в курсе голландской школы живописи. Да простит мне Бог, но все-таки как вещ бывает голос пионерской речи! А так мы выражали свой восторг: "Берешь все это в руки, маешь вещь!" и "Эти ноги на мои бы плечи!" ...Теперь вокруг нее -- Владивосток, сырые сопки, бухты, облака. Медведица, глядящаяся в спальню, и пихта, заменяющая ель. Одна шестая вправду велика. Ложась в постель, как циркуль в готовальню, она глядит на флотскую шинель, и пуговицы, блещущие в ряд, напоминают фонари квартала и детство и, мгновение спустя, огромный, черный, мокрый Ленинград, откуда прямо с выпускного бала перешагнула на корабль шутя. Счастливица? Да. Кройка и шитье. Работа в клубе. Рейды по горящим осенним сопкам. Стирка дотемна. Да и воспоминанья у нее сливаются все больше с настоящим: из двадцати восьми своих она двенадцать лет живет уже вдали от всех объектов памяти, при муже. Подлодка выплывает из пучин. Поселок спит. И на краю земли дверь хлопает. И делается у'же от следствий расстояние причин. Бомбардировщик стонет в облаках. Хорал лягушек рвется из канавы. Позванивает горка хрусталя во время каждой стойки на руках. И музыка струится с Окинавы, журнала мод страницы шевеля. 7. А. Фролов Альберт Фролов, любитель тишины. Мать штемпелем стучала по конвертам на почте. Что касается отца, он пал за независимость чухны, успев продлить фамилию Альбертом, но не видав Альбертова лица. Сын гений свой воспитывал в тиши. Я помню эту шишку на макушке: он сполз на зоологии под стол, не выяснив отсутствия души в совместно распатроненной лягушке. Что позже обеспечило простор полету его мыслей, каковым он предавался вплоть до института, где он вступил с архангелом в борьбу. И вот, как согрешивший херувим, он пал на землю с облака. И тут-то он обнаружил под рукой трубу. Звук -- форма продолженья тишины, подобье развивающейся ленты. Солируя, он скашивал зрачки на раструб, где мерцали, зажжены софитами, -- пока аплодисменты их там не задували -- светлячки. Но то бывало вечером, а днем -- днем звезд не видно. Даже из колодца. Жена ушла, не выстирав носки. Старуха-мать заботилась о нем. Он начал пить, впоследствии -- колоться черт знает чем. Наверное, с тоски, с отчаянья -- но дьявол разберет. Я в этом, к сожалению, не сведущ. Есть и другая, кажется, шкала: когда играешь, видишь наперед на восемь тактов -- ампулы ж, как светочь шестнадцать озаряли... Зеркала дворцов культуры, где его состав играл, вбирали хмуро и учтиво черты, экземой траченые. Но потом, перевоспитывать устав его за разложенье колектива, уволили. И, выдавив: "говно!" он, словно затухающее "ля", не сделав из дальнейшего маршрута досужих достояния очес, как строчка, что влезает на поля, вернее -- доводя до абсолюта идею увольнения, исчез. ___ Второго января, в глухую ночь, мой теплоход отшвартовался в Сочи. Хотелось пить. Я двинул наугад по переулкам, уходившим прочь от порта к центру, и в разгаре ночи набрел на ресторацию "Каскад". Шел Новый Год. Поддельная хвоя свисала с пальм. Вдоль столиков кружился грузинский сброд, поющий "Тбилисо". Везде есть жизнь, и тут была своя. Услышав соло, я насторожился и поднял над бутылками лицо. "Каскад" был полон. Чудом отыскав проход к эстраде, в хаосе из лязга и запахов я сгорбленной спине сказал: "Альберт" и тронул за рукав; и страшная, чудовищная маска оборотилась медленно ко мне. Сплошные струпья. Высохшие и набрякшие. Лишь слипшиеся пряди, нетронутые струпьями, и взгляд принадлежали школьнику, в мои, как я в его, косившему тетради уже двенадцать лет тому назад. "Как ты здесь оказался в несезон?" Сухая кожа, сморщенная в виде коры. Зрачки -- как бе'лки из дупла. "А сам ты как?" "Я, видишь ли, Язон. Язон, застярвший на зиму в Колхиде. Моя экзема требует тепла..." Потом мы вышли. Редкие огни, небес предотвращавшие с бульваром слияние. Квартальный -- осетин. И даже здесь держащийся в тени мой провожатый, человек с футляром. "Ты здесь один?" "Да, думаю, один". Язон? Навряд ли. Иов, небеса ни в чем не упрекающий, а просто сливающийся с ночью на живот и смерть... Береговая полоса, и острый запах водорослей с Оста, незримой пальмы шорохи -- и вот все вдруг качнулось. И тогда во тьме на миг блеснуло что-то на причале. И звук поплыл, вплетаясь в тишину, вдогонку удалявшейся корме. И я услышал, полную печали, "Высокую-высокую луну".

Иосиф Бродский
 
«Румянцевой победам» 

Прядет кудель под потолком 
дымок ночлежный. 
Я вспоминаю под хмельком 
Ваш образ нежный, 
как Вы бродили меж ветвей, 
стройней пастушек, 
вдвоем с возлюбленной моей 
на фоне пушек. 

Под жерла гаубиц морских, 
под Ваши взгляды 
мои волнения и стих 
попасть бы рады. 
И дел-то всех: коня да плеть 
и ногу в стремя. 
Тем, первым, версты одолеть, 
последним — время. 

Сойдемся на брегах Невы, 
а нет — Сухоны. 
С улыбкою воззритесь Вы 
на мисс с иконы. 
Вообразив Вас за сестру 
(по крайней мере), 
целуя Вас, не разберу, 
где Вы, где Мэри. 

Но Ваш арабский конь как раз 
в полях известных. 
И я — достаточно увяз 
в болотах местных. 
Хотя б за то, что говорю 
(Господь с словами), 
всем сердцем Вас благодарю 
— спасенным Вами. 

Прозрачный перекинув мост 
(упрусь в колонну), 
пяток пятиконечных звезд 
по небосклону 
плетется ночью через Русь 
— пусть к Вашим милым 
устам переберется грусть 
по сим светилам. 

На четверть — сумеречный хлад, 
на треть — упрямство, 
наполовину — циферблат, 
и весь — пространство, 
клянусь воздать Вам без затей 
(в размерах власти 
над сердцем) разностью частей — 
и суммой страсти! 

Простите ж, если что не так 
(без сцен, стенаний). 
Благословил меня коньяк 
на риск признаний. 
Вы все претензии — к нему. 
Нехватка хлеба, 
и я зажевываю тьму. 
Храни Вас небо. 

1964 

Иосиф Бродский
 
*** 

Садовник в ватнике, как дрозд, 
по лестнице на ветку влез, 
тем самым перекинув мост 
к пернатым от двуногих здесь. 

Но, вместо щебетанья, вдруг, 
в лопатках возбуждая дрожь, 
раздался характерный звук: 
звук трения ножа о нож. 

Вот в этом-то у певчих птиц 
с двуногими и весь разрыв 
(не меньший, чем в строеньи лиц), 
что ножницы, как клюв, раскрыв, 

на дереве, в разгар зимы, 
скрипим, а не поем как раз. 
Не слишком ли отстали мы 
от тех, кто "отстает от нас"? 

Помножив краткость бытия 
на гнездышки и забытье 
при пеньи, полагаю я, 
мы место уточним свое. 

1964 

Иосиф Бродский
 
«Северная почта» 

Я, кажется, пою одной тебе. 
Скорее тут нужда, чем скопидомство. 
Хотя сейчас и ты к моей судьбе 
не меньше глуховата, чем потомство. 
Тебя здесь нет: сострив из-под полы, 
не вызвать даже в стульях интереса, 
и мудрено дождаться похвалы 
от спящего заснеженного леса. 

Вот оттого мой голос глуховат, 
лишенный драгоценного залога, 
что я не угожу (не виноват) 
совсем в специалисты монолога. 
И все ж он громче шелеста страниц, 
хотя бы и стремительней старея. 
Но, прежде зимовавший у синиц, 
теперь он занимает у Борея. 

Не есть ли это взлет? Не обессудь 
за то, что в этой подлинной пустыне, 
по плоскости прокладывая путь, 
я пользуюсь альтиметром гордыни. 
Но впрямь, не различая впереди 
конца и обнаруживши в бокале 
лишь зеркальце свое, того гляди 
отыщешь горизонт по вертикали. 

Вот так, как медоносная пчела, 
жужжащая меж сосен безутешно, 
о если бы ирония могла 
со временем соперничать успешно, 
чего бы я ни дал календарю, 
чтоб он не осыпался сиротливо, 
приклеивая даже к январю 
опавшие листочки кропотливо. 

Но мастер полиграфии во мне, 
особенно бушующий зимою, 
хоронится по собственной вине 
под снежной скрупулезной бахромою. 
И бедная ирония в азарт 
впадает, перемешиваясь с риском. 
И выступает глуховатый бард 
и борется с почтовым василиском. 

Прости. Я запускаю петуха. 
Но это кукареку в стратосфере, 
подальше от публичного греха, 
не вынудит меня, по крайней мере, 
остановиться с каменным лицом, 
как Ахиллес, заполучивший в пятку 
стрелу хулы с тупым ее концом, 
и пользовать себя сырым яйцом, 
чтобы сорвать аплодисменты всмятку. 

Так ходики, оставив в стороне 
от жизни два кошачьих изумруда, 
молчат. Но если память обо мне 
отчасти убедительнее чуда, 
прости того, кто, будучи ленив, 
в пророчествах воспользовался штампом, 
хотя бы эдак век свой удлинив 
пульсирующим, тикающим ямбом. 

Снег, сталкиваясь с крышей, вопреки 
природе, принимает форму крыши. 
Но рифма, что на краешке строки, 
взбирается к предшественнице выше. 
И голос мой, на тысячной версте 
столкнувшийся с твоим непостоянством, 
весьма приобретает в глухоте, 
по форме совпадающей с пространством. 

Здесь, в северной деревне, где дышу 
тобой, где увеличивает плечи 
мне тень, я возбуждение гашу, 
но прежде парафиновые свечи, 
чтоб тенью не был сон обременен, 
гашу, предоставляя им в горячке 
белеть во тьме, как новый Парфенон 
в периоды бессоницы и спячки. 

1964 

А. Фет

  * * * Ярким солнцем в лесу пламенеет костёр, И, сжимаясь, трещит можжевельник. Точно пьяных гигантов столпившийся хор, Раскрасневшись, шатается ельник. Я и думать забыл про холодную ночь, - До костей и до сердца прогрело; Что смущало, колеблясь, умчалося прочь, Будто искры в дыму, улетело. Пусть на зорьке, всё ниже спускаясь, дымок Над золою замрёт сиротливо; Долго-долго, до поздней поры огонёк Будет теплиться скупо, лениво. И лениво и скупо мерцающий день Ничего не укажет в тумане; У холодной золы изогнувшийся пень Прочернеет один на поляне. Но нахмурится ночь, – разгорится костёр И, виясь, затрещит можжевельник, И, как пьяных гигантов столпившийся хор, Покраснев, зашатается ельник.

 

Ярким солнцем в лесу пламенеет костёр,

Это, вообще, об чём? Где непостижимо-интригующее содержание?

Где тут решающая роль пролетариата черпать вдохновение биомаc... народным массам? 

Где, наконец, связь с прошлым, настоящим и будущим? 

Где, наконец, связь с прошлым, настоящим и будущим? 

А без "связей" ни как?  ))

А без "связей" ни как?  ))

А как же тогда рифмовать? 

Неформатные стихи. https://ficbook.net/authors/491588            https://vk.com/raventores
 
Твой путь до конца не пройден, и ты не опустишь руки, 
Ты знаешь пути короче, но чтоб умереть со скуки. 
Ты знаешь про запасной выход, он там, за балконной дверью.
Ты с кем-то здоровался тихо, о ком скажи – не поверят.
Ты кровью миры рисуешь и с ветром поёшь куплеты, 
Ты вихрем взмываешь в горы, зимою находишь лето.
Но тело твоё хрустально, расколото в сердцевине. 
И ждёшь ты, когда хрусталь, рассыпавшийся, остынет.
Свободным ты станешь от клетки, что сердце держала плотно, 
Ты замер посередине, ты смотришь в чужие окна. 
Как скоро твои осколки усеют миры и дали, 
И их разметает ветром: в чужие сердца ударят?
В глаза чужие вопьются, и губы чужие раня,
Заставят о сказках вспомнить, о тварях, что без названья, 
Заставят поверить в чудо, в любовь или справедливость...
И вряд ли поймёт хоть кто-то, что именно получилось.
Всё так и будет, помни, но только стоишь ты ныне
Не у конца, а где-то по центру, посередине. 
И сколько ни кровоточит, как тающий лёд, хрусталь твой,
Тебе предстоит идти вновь, вперёд, несмотря на боль.
----------
 
 
 
Синий бархат, и золото, 
И плетение букв,
Тихой музыки звон отдалённый.
Это всё ещё
Нераскрытый круг,
Крыльев бабочки свет распылённый.

Шаг за шагом
Вдаль, тишина в ответ.
Тихим смехом день озарённый.
Не страшна печаль,
И не страшен снег,
В новый мир идёшь опьянённый.

И не надо слов,
Построенья фраз,
И не надо душе влюблённой
Ни спасения,
Ни фальшивых страз,
Только путь бы единый, ровный…

мда, друзья мои,...спасибо...сам я вряд ли нашел бы...а тут - такое...

Я плохая - ты хороший

Я плохая - ты хороший

Анна Ошарина

 

Я плохая – ты хороший.  Рот от гнева перекошен.  Не кричи – я не глухая.  Ты хороший – я плохая.  Ты моим терпеньем сломлен?  Я терплю – а ты назло мне  Стекла бьешь – я поднимаю.  Ты хороший – я плохая.  Вверх рука – и замер… Ну же!  Я – нормально. Стеклам хуже.  Не посмеешь. Я-то знаю.  Ты хороший – я плохая.  Я тебя не понимала,  Я давила, все прощала,  Ты особый – я простая.  Ты хороший – я плохая.  Лгать – привычка. Мстишь от скуки.  Что? Протягиваешь руки?  В пол колени – надломилось.  Что ж ты плачешь? Что случилось?  Утром холодно в постели?  Как? Когда? Вчера? Неделя…  Почему ты мною брошен?  Я плохая – ты хороший.  Все исправишь? Все сначала…  Почему я замолчала?  Время ниточку развяжет  Дверь за мной закрой…  сквозняк же…

 

не тронуло, а...просто расцарапало. Здорово!

Прощай, страна.

Растает снег и крови ручейки
потянутся из ран скупым сиропом,
здесь навсегда остались мужики –
защитники дряхлеющей Европы.
Петляя след, идут толпой волхвы,
кудесники, пророки и поэты,
уходят все, кто живы и мертвы,
уходят все, кто жаждет видеть лето.
В слепых глазах идущих мертвецов
частицы неба полыхают синью,
ты проклята  –  страна моих отцов,

носившая название Россия.
Мы забираем память и любовь –
нет  повода теперь, чтобы остаться,
вот только не берем тебя с собой –
лжедмитрия, наместника на царство.
Былого, как известно, не вернешь
И соколом не сделаться вороне,
За правду не удастся выдать ложь
дряхлеющей, блефующей короне.
Прощай, страна ликующих рабов,
воюющих со всеми ежечасно,
В тебе всегда страдания и боль
И мы не будем больше твоей часть

лето

Спасибо, Капибар! Открыл для меня очень талантливого автора! Еды тебе за это всякой вкусной побольше и почесов пузика.

Дожить до весны

звёздный час